![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Русь бесприютная
Товарищи, сегодня в горе я,
Мы все по-разному
И потому крестьянин
Ирония судьбы!
И говорят,
Россия-мать!
У них жилища есть,
Мальчишки лет семи-восьми
Товарищи, сегодня в горе я,
Я тоже рос,
В них Пушкин,
Я знаю будущее.
Я только им пою,
Осень 1994 года… Боясь опоздать на электричку, мать тащит меня за руку в сторону последнего вагона. Оставшиеся метры до открытой двери она преодолевает тяжело дыша и не переставая пенять на судьбу. Я злюсь: «Хоть бы помолчала! Нашла время причитать…», но ничего ей не говорю.
Мы заскакиваем в тамбур и двери с шумом закрываются. Электричка трогается с места и набирает ход. В тамбуре, кроме нас, никого нет. Я присаживаюсь на холодный, заплёванный пол, зная, что в запасе есть немного времени: сейчас мать будет курить. Она курит в каждом вагоне перед началом обхода, а я в это время могу передохнуть. Основная работа падает на меня: мать бубнит своё: «Люди добрые, пожалуйста, подайте, Христа ради, сколько не жалко…», а я протягиваю пассажирам шапку и пою песни. В конце дня, расслабляясь бутылочкой вина, она любит повторять, что я – её кормилец и поилец, что без меня бы ей никто и гроша̀ не подал…
Закурив вонючую и крепкую «Приму», мать долго кашляет, издавая при этом ужасающие хрипы, плюётся и клянёт постылую жизнь. Я не слушаю её ругательства. Моё внимание сосредоточено на капельках дождя, стекающих по внутренней стороне двери. Наконец, она обращается ко мне:
- Сердце болит, сынок… Помру я, кому ты будешь нужен? Если что, иди сразу в Церковь… Может, в Хор возьмут… У тебя голос чистый…
- Угу, – бубню я себе под нос, продолжая наблюдать, как увеличивается в размерах лужица воды, приближаясь к тому месту, где я сижу.
- Что такое? С утра передохнуть трудно…
Мать тушит окурок и прячет его в карман. Я поднимаюсь, не дожидаясь окрика. Когда ей не здоровится, лучше не капризничать, мало ли что случится?
Она начала жаловаться на сердце после недавней стычки с цыганом, который хотел забрать меня с собой. Схватив меня за шиворот, он заявил, что я ничейный. Мать пыталась ему что-то доказать, но ему были нужны не доказательства, а я. Слово за слово – и перепалка переросла в драку. Я старался помогать матери в неравной схватке. А что я мог противопоставить крепкому мужику в свои-то шесть лет? Если бы не появившийся невесть откуда наряд милиции, цыган бы её убил. Когда раздался свисток, мать лежала на асфальте, побитая и окровавленная, и всё время повторяла: «Беги, сыночек, беги!»… Но всё закончилось благополучно: цыгана забрали, нас отпустили. Как-никак, примелькались за целый год вокзальной жизни. Да, и что с нас взять? Безобидная пьющая нищенка и ребёнок… С тех пор больше никто за меня не дрался.
Мать долго отходила от той драки. Спустя пару недель ушибы и ссадины зажили, но начало болеть сердце. Драка случилась на исходе лета, а к осени она уже регулярно жаловалась на боли в левой стороне груди.
Мы входим в полупустой вагон. Мать затягивает вступление:
- Люди добрые, пожалуйста, подайте, Христа ради, кому сколько не жалко… Мы беженцы с Приднестровья, мужа убили, дом сожгли… Если нетрудно, помогите, чем можно… Хлебушка ребёночку купить…
Большинство пассажиров сразу же отворачивается в сторону окон, остальные углубляются в чтение. Но у нас в запасе кое-что имеется: тонким и жалобным голоском я затягиваю давно осточертевшую сиротскую песню – и это при живой-то матери…
Сидящий у прохода мужик, не глядя в нашу сторону, лезет в карман. Я останавливаюсь и протягиваю ему шапку-ушанку, продолжая выводить грустную мелодию.
Всё так же, не отрывая взгляда от газеты, мужик бросает в шапку несколько мелких монет. Боковым зрением я вижу, что навстречу нам идёт девочка лет пяти, держа в ладошке мятую гривну. Пока она приближается, я успеваю заметить её огромные голубые банты и широко раскрытые глаза. Уже давно мать обратила моё внимание на то, что в отличие от взрослых, дети никогда не отводят взгляд в сторону. Я присмотрелся — и точно. А вот другое открытие я сделал сам: не могу смотреть в глаза своим благополучным сверстникам точно так же, как благополучные взрослые не решаются поймать мой взгляд. Вот и сейчас я опускаю глаза и протягиваю ей шапку. Как только она уходит, быстрым движением извлекаю оттуда только что брошенную бумажку: нельзя демонстрировать окружающим щедрые подаяния.
Какая-то старуха лезет в объёмистую сумку и извлекает из неё пару краснобоких яблок. Я передаю их матери. Лучше бы деньгами, ну да ладно – сойдут и яблоки.
В самом конце вагона расположилась компания молодых парней, они играют в карты. Приближаясь к ним и вижу - готовы сброситься на подаяние. Пока картёжники выуживают из карманов мелочь, я перехожу к завершающим куплетам песни, уже особо не стараясь выдавливать из себя жалобные нотки.
Девочка с голубыми бантами сидит совсем рядом с игроками. Она продолжает смотреть в мою сторону, сжимая ладошкой руку матери. Смешно сказать, но мы оба друг друга боимся: она боится отвести от меня взгляд, а я — заглянуть в её широко раскрытые от удивления глаза…
Мы выходим в тамбур. За окнами продолжает моросить дождь. По привычке сажусь на пол и начинаю грызть честно заработанное яблоко. Еда всегда достаётся мне. Мать закуривает. Не обращая внимания на её жалобы: «Да что ж так сердце у меня болит… Наверно, на погоду…» – я сосредоточенно жую. Не сразу до меня доходит, почему у моих ног падает недокуренная сигарета. Я поднимаю глаза и вижу: мать закатила глаза и медленно оседает на пол. Недоеденное яблоко летит в сторону — я вскакиваю и пытаюсь её поддержать. Она хватает меня руками и силится что-то сказать. Я вижу её налитое кровью лицо, посиневшие губы, безумный взгляд. Становится страшно…
Единственное, что мне удаётся, это не дать ей удариться о металлический пол тамбура. С неестественно вывернутыми ногами она усаживается у стены, не выпуская из цепких пальцев мою куртку. Наконец, её хватка ослабевает, и она валится на бок.
Я трясу её за воротник пальто, но тщетно. И даже поняв, что она умерла, я всё равно не выпускаю воротник и умоляю не оставлять меня одного — надеюсь, вдруг случится чудо?
Когда у меня почти не остаётся сил, я усаживаюсь рядом с ней. Спиной - к противоположной стене тамбура. Кто-то из пассажиров просит меня подняться, слышны чьи-то призывы дёрнуть стоп-кран и вызвать милицию… На смену ужасу приходит невесть откуда взявшаяся паскудная жалость к самому себе — я начинаю плакать навзрыд, закрыв глаза грязными ладонями…
Электричка останавливается на ближайшем полустанке. С высокого перрона в тамбур заходит наряд транспортной милиции во главе с мордатым сержантом. До меня доносится:
- Нажралась баба, про мальца забыла…
На них кто-то шикает, пытаясь пристыдить, а я сквозь слёзы пытаюсь объяснить:
- У неё сердце болело, и не пила она совсем…
Сержант отвечает:
- Рассказывай сказки… Кто ж её здесь не знает? Надо было не бухать, тогда бы и сына сиротой не оставила…
Парни, игравшие в карты, выносят мать из вагона. С ужасом наблюдаю, как бесцеремонно они это делают: один — за ноги, двое — за руки, голова запрокинулось назад, косынка сползла и волочится по земле. Когда они выходят на перрон, с её ноги спадает башмак. Я поднимаю его и забегаю вперёд, пытаясь надеть. Меня отгоняют в сторону. Тело укладывают на лавочку, парни возвращаются в вагон. Сержант вызывает отделение по рации. Долго и пакостно объясняет кому-то, что случилось: «Нужен труповоз на пятьдесят восьмой километр… Нет, это — бомжиха… С ней ребёнок… Не знаю, может, не её…» Мне хочется крикнуть, чтобы он заткнулся, но я боюсь, что в отместку меня не посадят в машину, которую он вызвал из города.
Я снимаю куртку и накрываю лицо матери. Не хочу, чтобы посторонние видели её постаревшее и почерневшее лицо; не хочу, чтобы на неё лил дождь.
Присаживаюсь на скамейку рядом с матерью. Одной рукой тру глаза, другой держусь за её руку. Она ещё тёплая. «Когда же придёт эта машина? И куда она нас отвезёт? Лишь бы с мамкой не разлучили…»
Закончив переговоры, сержант подходит ко мне:
- Надень куртку! Простудишься, дурак… Ей это уже не нужно…
Я отрицательно мотаю головой и отворачиваюсь в сторону, чтобы он не видел моих слёз.
Слышу: электричка трогается. В уплывающем окне я вижу девочку с голубыми бантами: она тоже плачет.
Глядя на ненавистные банты, я думаю о том, чем же я провинился перед Богом? Отчего я сижу в ногах у мёртвой матери под холодным осенним дождём, а она уплывает вдаль рядом с живой и здоровой мамашей?
«Параллельный мир» - Антон Клюшев (фрагмент)
Журнал «Север», 2005 № 11
(мой первый рассказ)